Осенним утром сорок первого года Иван Семпокрыл, рослый парень лет девятнадцати, длиннорукий, с тяжелой отвисшей челюстью — оттого, видно, и получивший кличку Бугай — вел по пыльным улицам Бобровицы под ружьем сухощавую женщину, простоволосую, в двубортном, мужского покроя, пиджаке. Вел как пленницу, но в спину ей бубнил чуть ли не просительно:

— Шагайте поскорей, Наталья Александровна. Вам лучше знать, какая немецкая власть аккуратная. Приказано вас привести к семи утра в комендатуру, — значит, так и должно быть... Чего вы страдаете, не понимаю! Вам теперь все козыри в руки. Знал бы немецкий, устроился бы — кум королю. И пану коменданту глаза на всех бы пооткрывал. А то смотришь на переводчика, как баран, и гадаешь, то ли он твои слова передает, то ли против тебя же кроет... Вы уж, Наталья Александровна, за услугу мою, будьте ласковы, коменданту доброе словечко за меня замолвьте. Я ведь справедливый. Вот Виктор, сыночек ваш, и комсомолец, и танкист. А я коменданту так доложил: «Это еще ничего не значит! Приказали — пошел. Куда деваться?» Или ваша сестра — Тамара Александровна...

— Семпокрыл! — окаменевшее лицо женщины дрогнуло. — Ты б не трогал, Семпокрыл, ни сына моего, ни сестру... Не поганил бы их своим языком...

— Не поганил? — Бугай угрожающе приостановился, а потом заорал: — А ну, шагайте веселей! Сами сказали коменданту, чтоб вас вели под ружьем! Вот и идите!

И она шла. Что же еще оставалось ей делать, учительнице немецкого языка Наталье Александровне Литвиненко?..

Бугай заявился к ней еще вчера утром, как только Наталья Александровна проводила сестру Тамару на работу в больницу. От самой калитки заорал:

— Эй, Литвиненко! Вы дома? Собирайтесь в момент! Вас пан комендант к себе кличет!

Узнав голос парня с их улицы, когда-то непутевого своего ученика, она еще не очень встревожилась: Иван мог что угодно выдумать и перепутать. Считался он в Бобровице не то чтобы слабоумным, но всерьез его не все принимали. Еще подростком отбился от школы, постоянным делом не занимался, а так — подрабатывал себе иногда на водку: то скот пас, то вагоны разгружал на станции.

В Бобровице Ивана и жалели, как жалеют убогих и нищих, хотя к таковым он и не относился, и опасались: под пьяную руку мог он и кулаки в ход пустить. Но Натальи Александровны, бывшей своей учительницы, Иван все-таки стеснялся.

И в то утро Наталья Александровна уже собиралась выйти к Ивану, пожурить за неуместный крик под окнами. Но он сам, опередив ее, ввалился в хату, и пришлось хозяйке обомлеть: в руках Семпокрыла была винтовка. Скаля зубы в бесшабашной улыбке, Иван дал учительнице себя рассмотреть, потом достал кисет и плюхнулся на порог:

— Так я жду! Собирайтесь, тетка Наталья!

Она с испугом смотрела не на него, а на винтовку.

— Ты где ее подобрал, Иван? Она ведь, по-моему, настоящая. Ты не шути, раз в год, говорят, и кочерга стреляет. Да и немцы за нее по головке не погладят.

— Хо-хо! Настоящая... Еще бы!

Зажав в зубах «козью ножку», Иван небрежно пощелкал затвором. Мальчишки, словно к подаркам, кинулись к выброшенным на пол золотистым патронам.

— А ну прекрати, Иван! — Наталья Александровна и детей задержала. — С этим не шутят!

— Еще бы, — Иван загнал патроны в магазинную коробку. — Меня на стрельбище комендант перед строем всех полицейских похвалил за меткость.

— Так ты стал полицаем?! — догадалась наконец Наталья Александровна.

— С неделю уже... Собирайтесь!..

Со своей окраины Наталья Александровна еще смутно представляла, что творится в Бобровице. Жизнь замерла для нее на тех часах и минутах, когда проводила она из дому сначала мужа, а потом и старшего сына. Из дому после этого почти не выходила. Да и незачем было. Об эвакуации, как другие, из-за бабушки Симуры не хлопотала. Серафима Алексеевна в свое время заменила им с Тамарой рано умершую мать. Да и двое малолетних детей на руках остались.

Пришлось положиться на волю судьбы. И она на первых порах Наталье Александровне улыбнулась.

«Вчера приехала Томка», — успела она сообщить сыну в Харьков. А вышло так, что, отправив мальчишек спать и присев к открытому окну, чтобы дописывать это письмо при лунном свете, услышала Наталья Александровна за калиткой сначала стон, а потом негромкий зов:

— Наталка?! Сюда! Помоги!

Не повисни на изгороди, Тамара не удержалась бы на ногах.

— Крепко контузило меня, когда отступали, — рассказывала на ходу, пока сестра помогала ей пройти в дом. — Была в Киеве в госпитале, но его вывозить стали... А я куда ж? Из армии списали как калеку. Уехать, не повидав вас и своего Колюньку, не могла. Да и решила, что лучше пригожусь в Бобровице — местной больнице. Да и вам всем. Настал тот час, Наталка, когда нам лучше быть вместе.

Наталья была не просто на четыре года старше Тамары, но и степеннее, осмотрительнее. Тамара — вся порыв, нетерпение — опиралась на сестру и в детстве, когда так рано лишились матери, и в гимназические годы, и в жизни взрослой. Старшая, как вышла замуж за агронома Владимира Литвиненко, словно на надежном корабле обосновалась, неспешно передвигаясь за мужем из совхоза в совхоз в одном Бобровицком районе. И дело у нее было одно — школа. В семье ее всегда царил лад, супруги за все годы даже голоса друг на друга не повысили. Потому для многих людей, а прежде всего для Тамары, уютный дом сестры всегда был падежной пристанью, где она переводила дух после множества жизненных бурь..

А подхватили они Тамару сразу после гимназии, в восемнадцатом. Связав судьбу с большевистским подпольем, ушла Тамара с занятой немцами Украины на север, в так называемую «нейтральную зону» (по Брестскому миру), где создавались уже красные полки и дивизии. Лазутчицей ходила по тылам немцев и гайдамаков, держала связь с подпольщиками. Ее знал и ценил Щорс. А к отцу на хутор Майновский, в его сельхозучидище, возвратилась Тамара лишь после того, как Киев стал советским.

Возвратилась не одна. Сама, и в кожанке тонюсенькая, девчонка девчонкой, подтолкнула в дом бородатого мужчину с кобурой на боку.

— К вам чека из Козельца, — объявила, посмеиваясь. — Сам председатель.

А потом взяла пришельца под руку:

— Мой муж, мой рыцарь!

— Муж? — отец растерялся. — Как же так? А свадьба?!

— Уже была! — засмеялась Тамара. — Под бандитские ми пулями. Вместе всякую нечисть вылавливали...

. Не сложилась ее первая семья, сам председатель застеснялся большой между ними разницы в возрасте. И предстала Тамара вскоре перед отцом уже со стройным, молодым брюнетом:

— Знакомьтесь! Немка — мой муж!

— Кто, кто?

— Немка...

— Томка и Немка! — рассмеялся брюнет.

Отец только рукой махнул. Но пара эта оказалась на; редкость крепкой, удачливой. Тамара, окончив мединститут, стала искусным хирургом. А он, Вениамин Наумович Ласкавый, начав в Козельце с должности уездного комиссара здравоохранения, стал и заместителем губернского — сначала в Чернигове, а потом и в Киеве. Наркомом знали его в Молдавии. Последняя должность его — заведующий Киевским горздравотделом. Только для семьи Литвиненко супруги так навсегда и остались Томкой и Немкой. Агроном попытался однажды пожурить Виктора за подобную фамильярность, но гости сами в голос потребовали:

— Только Немка! И только Томка!

Никак иначе. Теперь же, в войну, отношения между сестрами круто переменились: за старшую в доме сразу стала Тамара Александровна. Партизанка гражданской войны, а потом военный врач, она быстрее освоилась с суровыми переменами, сразу стала работать в местной больнице — оперировать раненых. Когда через Бобровицу прокатился фронт, вместе с фельдшером Анной Качер, своей знакомой еще по гимназии, разместила и укрыла свыше тридцати раненых бойцов и командиров — кого по домам, а кого под видом местных крестьян в палатах больницы. Возник настоящий подпольный госпиталь. Чтобы отпугнуть от него оккупантов, при малейшей угрозе проверки на двери самой большой палаты Тамара вывешивала табличку: «Тиф!» С утра до ночи пропадала она на операциях, добывала для раненых медикаменты, продукты питания. Она всегда знала откуда-то свежие советские сводки, часто уединялась для разговоров с жителями не только Бобровицы, но и других сел.

Поручив старшей сестре детей и Симуру, Тамара ее в свои дела не втягивала. Вот потому в добровольном своем заточении немногое знала Наталья Александровна о переменах в селе. А когда приход Бугая поставил и ее перед неотвратимой действительностью, она, сбиваясь на шепот, спросила:

— Меня-то, Ваня, туда зачем? Не знаешь? Иван усмехнулся:

— Все знаю! Да говорить не велено.

— Иван, скажи... Пожалуйста!

— Ладно... Вишь, как перетрусили, а вам радоваться надо. Лафа образованным. Без них ни те, ни другие ни с места. Только я вам, чур, ничего не говорил, идет? Так вот: быть вам теперь при самом коменданте! Личной его переводчицей.

— Мне?

— Да что вы за голову хватаетесь? — совсем развеселился Бугай. — Про шуры-муры подумали? Зря. При нем уже Олишева в кухарки пристроилась, а заодно и свою двуспальную кровать с периной в его комнату перетащила. Все знаю — сам помогал.

— Какая Олишева? Она-то при чем?

— Не знаете Ольгу? В столовой работала и всем говорила, как помещик Катеринич ее мать, бедную крестьянку, соблазнил и оставил без куска хлеба с новорожденной дочкой... А сейчас все наоборот. Законной дочкой этого помещика коменданту представилась, сказала, что Советская власть ее вроде бы за это притесняла... Ловкая баба! Враз коменданта охмурила.

— Постой... — Наталья Александровна еще надеялась выкрутиться. — А ты передай там, в их комендатуре, что я очень больна... Или что от детей не могу отойти и от старой бабушки.

Но Иван лишь развязно осклабился!

— Сможете! Сами помчитесь, коли все расскажу...

— Так ты уж договаривай!

— Комендант вам сюрприз готовит. А ведь обделал-то все я. Вы это учтите, только ему ни гу-гу! Мне б о вас и не вспомнить, когда нас в полиции расспрашивали, кого бы в переводчики можно нанять. В комендатуру уже привезли из Рудьковки Маруську Нагогу, десятиклассницу. Вот и я стал о таких же вспоминать. А потом в райуправе наткнулся на оборванца из пленных. Я бы нуль на него внимания, много их шляется. А староста вдруг меня и спроси: «Известен ли тебе агроном Литвиненко из райземотдела? Дети у него и жена — учительница»... Старосте откуда про вас и вашего мужа узнать? Лет десять назад этого старосту раскулачили и выслали... Выходит, на ваше счастье, я ему подвернулся. Этот, из пленных-то, уже уходил: ему в лагере и кучу других адресов надавали. Так вот, он наказал передать: муж ваш жив.

— Володя! Жив?! Это правда?

— Он в плену, в Кременчуге. Лагерь там около кирпичного завода. И мужа отпустят, коли наш комендант даст записку.

Наталья Александровна вроде бы и не теряла сознания, у нее только все отнялось. Но она сама добралась до кровати и прилегла с единственной мыслью: «Надо срочно идти к Володе. Надо...» И все-таки был в ее памяти какой-то провал, потому что, открыв глаза, она Бугая уже не увидела, а подумалось другое: «Надо к Томке, в больницу! Скорей!»

Но не успела. В дом влетел с улицы Алик:

— М-мама!.. Т-т-там фашисты!..

Восьмилетний сынишка трясся от испуга и заикался. Тем и заставил Наталью Александровну взять себя в руки. В окно она увидела и мотоциклистов, и небольшую серую машину с одной широкой дверкой. Из нее выбрался, тяжело дыша, коренастый толстяк лет пятидесяти.

Припомнилось это учительнице позже. А в первый момент она только и видела что две колючие свастики: одну — на кругляшке нагрудного значка, другую — на рукаве. Не зашагай этот грязно-зеленый мешок со свастиками, можно было бы подумать, что это старая газетная карикатура. Но офицер зашагал прямо к ее дому, и тогда, положив руку на защемившее сразу сердце, она поспешила на крыльцо, всем видом своим давая понять, чтобы пришелец остановился. И он, сопровождаемый двумя автоматчиками, действительно остановился шагах в десяти, хрипло, но внятно прорычал на немецком:

— Фрау Лерерин? Мне передали, что вы больны. И я подумал, что помогу вам, если скажу: в ваших руках спасение вашего мужа. — Первые фразы комендант произнес с холодной, заранее рассчитанной учтивостью, а потом сорвался на лающий крик: — Да, да! Вашего мужа. Он у нас в плену. И я даже дам вам свою машину его привезти. Только одно условие... Вы меня понимаете, фрау Лерерин? Одно условие...

Она кивнула и, охватив горло так, словно оно вдруг разболелось, медленно, как на уроке, проговорила:

— Какое условие?.. И прошу вас потише. В доме дети и очень старая женщина.

— О! У вас довольно чистая речь! — обрадовался немец. — И тихий голос — это тоже отлично. Потому что у меня... у меня очень громкий. — И будто в подтверждение этого он пуще прежнего закричал: — Мне нужен хороший переводчик — моя правая рука! Я мог бы приказать привести вас в комендатуру и насильно. Время, фрау Лерерин, военное, не до церемоний! Но мы — интеллигенты, а помощник мне нужен добровольный и честный. Мы будем торговаться?

— Мы не будем торговаться, — чуть слышно возразила она. — Скажите ваши условия.

— Хорошо! Я предлагаю вам почетную работу в нашей сельскохозяйственной комендатуре. При ней мы уже создали земельную управу — целиком из украинцев. Они знают вашего мужа. Возвратясь, он тоже получит хорошее место. Я обещаю!

— Но...

Она сама не знала, зачем его перебила. Вероятно, слишком много обрушилось на нее испытаний. А комендант вдруг рассвирепел:

— Но вы сначала научитесь меня не перебивать! И вопросы задавать лишь с моего разрешения. Это — первое условие! Второе — абсолютная точность перевода. За умышленное искажение — расстрел на месте. Работать с семи утра до шести вечера. Сопровождать меня в поездках по району. Все. Будете честны, ваш муж снова станет агрономом, а ваши дети будут сыты и одеты. Вермахт гарантирует безопасность и благополучие тем, кто ему помогает. А после нашей победы вы получите десять гектаров земли. Вы меня поняли? У вас будет своя земля.

И не дозкидаясь ответа, комендант закричал:

— Все! Завтра к семи быть на месте! Скопились бумаги и циркуляры для письменного перевода. Чем быстрее вы справитесь с ними, тем скорее я отпущу вас в Кременчуг за мужем!

— Но...

— Все! У меня нет выбора, — уже с угрозой перебил комендант. — Или вы приходите сами, или вас поведут под винтовкой!

— У меня тоже нет выбора, — машинально отозвалась она и вдруг чуть не кинулась за комендантом: — Под винтовкой! Лучше пусть ведут под винтовкой!

— Испугались односельчан? — усмехнулся комендант. — Или своих учеников стыдитесь? Понимаю... Вы умная женщина. Это по мне. Вас поведут под винтовкой!

Она еще в растерянности стояла на крылечке, когда, выбежав из дому, на шею ей бросилась сестра:

— Ну, Наталка! Ты герой! Где сил взяла спокойно перед фашистом выстоять? А у меня так даже пистолет плясал в руках от желания прошить его. С мушки не спускала.

— Томка! Как ты попала в дом?

— Мальчишка соседский примчался в больницу, сказал, что тебя забирают. Я увидела у ворот машину, а тебя на крылечке, прокралась огородом — и в окно. Ребятишки открыли.

— А где ж они?

— Я их в погреб отправила. Все ж могло быть.

— Томка! Сумасшедшая!..

Пережитое обернулось для Натальи Александровны слезами. А из своей комнатки, двигая перед собой кресло, медленно вышла старая Симура. На кресле стоял ее перевязанный ленточкой ларец.

— Девоньки! — сказала она приемным дочерям. — Я прошу вас эти бумаги получше спрятать. Мне недолго жить. И с вами теперь может стрястись что угодно. Здесь все, что я свято хранила.

В ларец Наталья Александровна вложила и свой архив, начиная с нежных писем жениху Владимиру Литвиненко до последней от него открытки и блокнотных листочков сына. То, что было при ней, присоединила и Тамара.

Когда ларец и пластинки с советскими песнями сестры закопали в погребе и заставили кадками, Тамара сказала:

— Мы как-то, Наталка, о главном с тобой не поговорили... Оно конечно и само собой разумеется. Но все же скажу... Коль в восемнадцатом — сами свидетели! — так много людей поднялось за молодую Советскую власть, то теперь поднимутся все! Ко мне в больницу по старой партизанской дружбе уже приходят люди с оружием. Они готовятся уйти в леса. Этот фашистский боров скоро отучится спать спокойно! Жаль, что нам с тобой в лес дорога заказана, силы не те, да и детей с Симурой не бросить. Но мы сгодимся и тут. Послушай...

Она рассказала, что, как только больница превратилась в тайный госпиталь, кое-кто из персонала ее покинул. Им пригрозили тяжкой расплатой, если выдадут раненых. Боясь тифа, ни один фашист к больнице не приближается. Молчит и созданная немцами райуправа: в списках больных, туда поданных, значатся только крестьяне. Лишь на них выдаются и жалкие крохи продовольствия. А как быть с десятками раненых красноармейцев, укрытых от глаз фашистов?

С их лечением Тамара справляется. Аптекарша Вакуленко, припрятав кое-что от фашистов, на свой страх и риск снабжает ее медикаментами, перевязочным материалом. Но все труднее становится фельдшеру Анне Качер, взявшей на себя заботу прокормить раненых. Люди уже перебиваются с бурака на картошку. Значит, выход один — найти способ кормить раненых и больных через фашистскую комендатуру.

— Ты не фашистам пойдешь служить, Наталка, а бороться с ними, — заключила Тамара. — И ты иди! Люди верят тебе и камнем никто не швырнет.

Устроясь, как в детстве, на одной кровати, они заснули всего на час. Утром под ружьем Бугая шла Наталья Александровна, собранная, отрешенная от всего, перешагнувшая через самое трудное. В Бобровице уже знали, куда учительницу ведут. И люди сочувственно кивали Наталье Александровне из окон, из-за плетней, а две женщины выбежали и к дороге:

— Наталья Александровна, милая! Уж лучше вы при них, чем кто-то другой. Не переживайте...

Но возле «собачника» учительницу подстерегла кухарка Олишева:

— Голубушка! Вас ведут под ружьем, я глазам по верю! Зачем позорите себя? Ведь комендант, я знаю, по-хорошему вас приглашал, он и меня о вас расспрашивал... Вы-то меня, наверно, не знаете? Но мои дети у вас учились, и я вам только добра хочу... Скажу по секрету, хозяин наш хотя и крут, да отходчив, поладить с ним можно. Только не перечьте ему. И я вам помогу. Не хочу, чтобы какая-нибудь молоденькая свистушка возле господина Бибраха была. Вы только мне сообщайте, на кого он будет заглядываться, ладно? А если стыдитесь на них работать, то зря. Позлословят, как обо мне, — небось, слыхали? — и перестанут. Сила-то солому ломит! Не нынче завтра, хозяин говорит, и Москва будет ихней...

Учительница прошла мимо Олшпевой молча, взглядом ее не удостоив, зато к человеку, которого встретила перед «собачником», Наталья Александровна кинулась сама. Узнать учителя Нелина было нелегко. Прежде рослый, сильный в плечах, румянощекий, он стоял теперь у придорожного осокоря в каком-то порыжелом пиджачишке, исхудавший, небритый. Ссутулясь, опирался на палку — вот-вот протянет руку за милостыней.

— Алексей Никитич! Что с вами? Я думала, вы уже там, за фронтом.

— Да плюньте на него, тетка Наталья! Он, кажется, того...

Бугай красноречиво покрутил пальцем у виска, чем и вынудил Наталью Александровну прикрикнуть:

— В сторону, Семпокрыл! Оставьте нас. Иначе пожалуюсь коменданту. Вам приказано охранять меня, а не оскорблять.

Полицай, видно, не знал нового бобровицкого учителя, а у Литвиненко Нелин завоевал симпатию с тех давних:: пор, когда подошел к нэй после ее выступления на районном учительском совещании и признался:

— Заслушался вас. Прирожденный вы педагог. А что из меня получится, еще не знаю.

Узнала она тогда, что рос Нелин в бедной крестьянской семье пятым ребенком, лет до пятнадцати пас коров и гусей, потом кочегарил, плотничал, глину месил на кирпичном заводе, пока не направили его на учебу в педагогический техникум.

— И вот я уже учитель, — смущенно говорил тогда Нелин. — А вас послушал и забеспокоился: не лучше ли мне обратным ходом на завод — глину месить? Выйдет ли при такой биографии из меня что-нибудь путное?

Она ободрила Нелина, посоветовала заочно окончить и институт. Потом надолго потеряла его из виду и очень обрадовалась, повстречав на новом совещании учителей.

— Колхоз создавали, — объяснил свое отсутствие Нелин. — Тут неподалеку, в Мрыне, на моей родине. Даже и председателем малость побыл. Но институт я окончил. Теперь — снова в школу. В Кобыжчу назначен — историком. Не опозориться бы...

Не опозорился Нелин. За год до войны его перевели уже в райцентр, в Бобровицу, вести историю у выпускников, дали классное руководство. Виктор Литвиненко — он у него учился — уже после первых уроков рассказывал матери:

— Такого историка поискать! Другие просто излагают факты, а этот на уроке будто думает вслух. Поневоле и сам мозгами зашевелишь.

Потому так обрадовалась Наталья Александровна и самому Нелину, и его негромким словам:

— Зря не дразните этих. — Он кивнул в сторону комендатуры. — Пусть вам поверят. Так будет лучше... Лучше для нас. Для всех, понимаете? Я буду вас где-нибудь у дороги встречать. Все у них там запоминайте. А в случае чего... Я теперь у Гораинов, в бывшем поповском доме квартирую... Болел я сильно, еще в себя не пришел. А встал только из-за вас. Чтобы сказать... Мы вам верим, понимаете? — Он произнес это «мы» очень подчеркнуто и добавил, взглянув в сторону поджидавшего поодаль Бугая: — И с ним не спорьте! Пусть таким меня и считает. Это сейчас лучше. А что будет надо, обращайтесь и к Петру Рябухе...

Петр, прямой, высокий, с узкой прорезью пристальных глаз и пышной, взъерошенной шевелюрой, известный ей прежде как райисполкомовский шофер, уже в первый день ее службы в комендатуре подойдет к Наталье Александровне и спросит:

— Не подскажете, как по-немецки «Я вас люблю»? Она ответила, а он ушел, улыбнувшись:

— Прошу вас эти слова принять в подарок!

Живет в Бобровице и поныне командир партизанского батальона Андрей Ильич Конишевский. Пепел матери, сожженной фашистами, стучал в его сердце, когда бросался он в жаркие схватки с врагами. Он помнит сотни народных мстителей, живых и мертвых. Но не забыть и тех, кто помогал им в их первых, очень трудных шагах.

«С приближением фронта, — вспоминает он, — мы, «районщики», перешли на казарменное положение. Кровью обливалось сердце, когда я, заврайоно, подписывал свой последний приказ — о закрытии школ в связи с угрозой вражеской оккупации. И вот мы, около сорока человек, в последний раз собрались в небольшом зале сельсовета для получения дальнейших указаний. Но так их и не получили, каждому из нас пришлось действовать на свой страх и риск».

Пробиться за линию фронта и уйти от фашистов ему и его товарищам не удалось.

«Тогда я нелегально возвратился в свой район и укрылся у матери, в родном селе Марковцы, чтобы вместе с другими коммунистами обдумать пути и средства борьбы. Когда для начала решили мы узнать, кто из надежных людей остался в райцентре и с кем из них можно установить связь, я сразу вспомнил о гостеприимном доме Натальи Александровны Литвиненко».

И как мог он не вспомнить?!

Был Андрей Конишевский в Марковцах секретарем комсомольской ячейки, Литвиненко в том же селе учительствовала, а ее муж заведовал совхозным отделением. В одну из бригад по закупке хлеба у населения сельсовет включил и Наталью Александровну. Авторитет ее среди жителей уже и тогда был настолько высок, что с заданием она справилась первой, и стенгазета «Голос комсомольца» отметила ее труд благодарностью.

Вместе вели они ликбез, антирелигиозную пропаганду, проводили подписку на займы, создали надежду и гордость села — первый пионерский отряд. А когда развернулась коллективизация, доклады Натальи Александровны о преимуществах общественного хозяйства крестьяне слушали с особым доверием: она говорила о фактах, которые все знали, опиралась на опыт совхозного отделения, где образцово поставил дела ее муж.

Когда Андрея Конишевского провожали на учебу в пединститут по комсомольской путевке, Литвиненко наказывала:

— Только возвращайтесь в родную школу, поработаем вместе!

И Андрей вернулся. Оба были классными руководителями, вели в школе пионерскую работу, к революционным праздникам готовили концерты самодеятельности. Тогда же, за чаепитием у Литвиненко, познакомился молодой учитель и с Тамарой Сколковской, навестившей сестру.

Став инспектором районо, неловко чувствовал себя Андрей при проверке родной марковецкой школы. Но чуткая Наталья Александровна и тут пришла на помощь:

— Не смущайтесь, — подбодрила его. — На уроках замечайте прежде всего достоинства учителей, подчеркните их на итоговом педсовете. Не обходите, конечно, и теневых сторон, но постарайтесь не слишком ранить самолюбие старших товарищей. И все будет в порядке.

«Так оно и было! На всю жизнь пригодился мне добрый совет Литвиненко. А наша с ней дружба продолжалась... И знал я, пробравшись тайком среди ночи в Бобровицу, в чей дом могу постучать без опаски».

Наталья Александровна смутилась, открыв дверь нежданному пришельцу. В его тихом разговоре с ее сестрой вначале не участвовала, хлопотала по хозяйству, но потом не выдержала и с глазами, полными слез, спросила:

— Вы еще верите мне, Андрей Ильич?

— Конечно! Как самому себе! А она вдруг разрыдалась:

— Что люди обо мне подумают?

— Придет время, мы расскажем им правду, и они поймут, какой тяжкий долг вы исполнили, — сказал тогда Конишевский.

— Можно ли полагаться на комендантского шофера Петра Рябуху? — спросил он напрямик.

— Да, Андрей Ильич! У него приемник, он записывает советские сводки и уже собрал много оружия!

Шофер Рябуха к Наталье Александровне в комендатуре больше не подходил, но его дружеский взгляд охранял ее всюду, как и взгляд учителя Нелина, который под видом того же замухрыжистого мужичка так часто стал мелькать под комендантскими окнами, что Бибрах не выдержал и однажды спросил свою переводчицу:

— Фрау Лерерин, кто это шастает тут день-деньской?

— Так... — Литвиненко, вспомнив жест Бугая, притронулась к виску. — Бедный, больной человек, от него и жена отказалась... Учителем был...

— Хороши же у большевиков учителя! — скривился Бибрах.